Вадим Евгеньевич Гиппенрейтер - выдающийся мастер фотографии, автор 28 альбомов. Выпускник факультета скульптуры Суриковского института стал художником в совершенно другой области. Ему подвластно то, что мало кому удается: удержать ускользающую красоту живой природы, остановить мгновение. Энергичный, легкий на подъем, фанатично преданный любимым местам, он "выписывает" на пленке старинные русские города, печальную природу средней полосы, фантастические труднодоступные области Камчатки и Урала. Он не снимает за границей, хотя более страстного путешественника, чем Гиппенрейтер, нет на свете. Просто он - не турист. Фраза, которые виртуозы этого искусства произносят с иронией, подходит ему, как перчатка: "Великий фотограф земли русской".
В.Г. Я вообще не занимаюсь отдельной фотографией. Всегда делаю книгу, независимо от того, будет она издана или нет. У меня есть только идея, которую я методично нанизываю на зрительный материал. Сначала нахожу место, которое привлекает меня, интересует, тревожит, вызывает особое отношение. Это может быть старинный город, природа какого-то края или просто вид с одной-единственной точки - с обрыва на Волгу, например. Меня привлекают по-настоящему средневековые города, не моложе XVI века, лучше всего - XII. Позже уже идет откровенный упадок архитектуры и живописи. Все, что последовало за Стоглавым церковным Собором, когда были введены каноны в иконописи и строительстве православных храмов, лишившие художников прав на творчество, положило начало падению старого русского искусства.
Н.К. Неужели были времена, когда авторитетный мастер Вадим Гиппенрейтер еще не мыслил категориями книг и альбомов, а приносил в редакцию фотографии, как простой репортер?
В.Г. С подачи Виктора Руйковича, известного фотографа, большую часть жизни проработавшего в журнале "Советский Союз", я попал к художественному редактору газеты "Известия" по фамилии Волчек. Наснимал на Севере охотников, стариков, болота, костры и охотничьи избы и принес Волчеку пачку черно-белых фотографий (на цвет тогда еще не снимал). Едва взглянув, он предложил сделать из них ближайшую экспозицию "Окон Известий". Это была моя первая профессиональная школа. Тогда вышло несколько моих "Окон", и я впервые получил хорошие деньги. Волчек сказал мне: "Снимай, как снимаешь. Не обращай внимания ни на кого. Все снимают по-своему. И постарайся быть ни на кого не похожим". С этого и пошли мои фотоочерки в журналах "Смена", "Огонек", "Вокруг света" и других.
Н.К. Вы действительно ни у кого не учились и фотоаппарат взяли в руки самостоятельно?
В.Г. Фотоаппаратом у нас в роду умели пользоваться все. Когда мне было 8-10 лет, в семье не считали за труд вставить пластинку и кассету и старым деревянным фотоаппаратом снять своих гостей или родню в праздник. Мы заряжали при красном свете пару кассет стеклянными пластинками, ставили аппарат на штатив, накрывались тряпкой, по матовому стеклу строили "кадр" и тут же шли в комнату проявлять тоже при красном свете. Сушили негатив на улице, потом печатали на дневной аристотипной бумаге, потом мокали в фиксаж - и готово. После войны я начал снимать "лейкой" - узкоформатной камерой. Мой отчим (отец, дворянин и белый офицер, погиб в 1917 году, когда я родился), тихий, очень интеллигентный человек, без конца конструировавший всякие фотоаппараты, не доверял новой технике и любил повторять: "Это все игрушки - все равно тряпкой накроешься". В чем-то он оказался прав.Если бы я не стал фотографом, вполне мог бы стать пианистом или профессиональным спортсменом. Меня даже водили к знаменитой Елене Фабиановне Гпесиной, которая била меня по рукам за нежелание заниматься сольфеджо. Я предпочитал ловить пескарей в Сетуни и был и остаюсь - очень непоседлив. Еще с пеленок умел грести на всех лодках, а в более зрелом возрасте начались горные лыжи и альпинизм.
Н.К. Но горные лыжи - такой элитарный для нашей страны вид спорта, особенно в прошлом. Как Вы пришли в него?
В.Г. В Россию в 1934 году приехали австрийцы, члены антинацистской партии Шуцбунд. Все они были альпинистами и лыжниками. Со многими я нашел общий язык. Мой первый учитель - легендарный Густав Деберл, профессиональный проводник в Австрийских Альпах, консультант известной фирмы по производству горных лыж Kneissl. С этих австрийцев начались горные лыжи в России. Альпинизмом я увлекся после войны, когда появились первые альплагеря. Мы путешествовали пешком, никаких асфальтированных дорог туда проложено не было, лазили по каким хотели горам, таскали на себе все снаряжение. Каждое лето я проводил в горах, поднимался на наши кавказские вершины, побывал на Эльбрусе. Часто на восхождение брал с собой лыжи - в горах и летом зима. На Эльбрус на лыжах впервые поднялся в 1939 году... Давайте пересядем, а то у меня против света глаз плохо видит. Много лет я играл в регби и боялся, что мне вышибут зубы, а вышибли глаз. На год я ослеп на один глаз, потом вылечился.
Н.К. Боже мой, это что же - по молодости? Когда же Вы все успевали?
В.Г. В молодости я все успевал: и в регби играть, и прыгать на лыжах с трамплинов, и даже марафон бегать. И еще учиться. Вот бы сейчас столько успевать, сколько тогда! Я очень хорошо учился в медицинском институте, получал двойную стипендию. Закончив три очень интересных курса и получив хорошее фундаментальное образование, я понял, что не смогу заниматься всю жизнь какой-то узкой медицинской специальностью. Первая же практика в клинике дала понять, что для меня это неприемлемо. Так и окончилась, не начавшись, моя карьера врача. Со скандалом оставив медицинский, я ушел в Суриковский институт. Окончил его уже после войны, в 1948 году. Но тогда скульпторы получали деньги только за "лики святых" - вождей, ударников, стахановцев. И я стал работать тренером по горным лыжам, чертежником, принимал какие-то нормы ГТО.
Н.К. Как Вы пережили войну?
В.Г. Война меня обошла довольно странным образом. Вначале мне сразу пришла повестка явиться с вещами в военкомат, что я и сделал. В анкете у меня значилось "мастер спорта по горным лыжам, такой-то разряд по академической гребле". Документы вернули "до особого распоряжения", очевидно, рассчитывая использовать меня в военных действиях в горах. Потом институт эвакуировался на два года в Самарканд. Во время эвакуации я был бригадиром на сельскохозяйственных работах. Но и учиться в Самарканде мы продолжали. У нас ведь были великие преподаватели. Я наблюдал, как работает Фальк; рядом с нами работал Фаворский, профессор художественно-промышленного училища; по соседству в Регистане жил Матвеев. Потому много лет спустя я и сделал альбом по Средней Азии, что хорошо ее знаю, много раз туда возвращался, снимал. Там все красивое: природа, архитектура, люди. Меня даже женить хотели на таджичке. В Самарканде много таджиков - открытые, хорошие, красивые люди. Но на севере, в Москве, они не живут, болеют, а я - не азиат, жить в Азии постоянно не могу.
Н.К. Вы не изображали "лики святых" как профессиональный скульптор и всегда были "вольным стрелком" как фотограф?
В.Г. Никогда и нигде не работал, не служил. Звучит кощунственно, хотя это не значит, что ничего не делал - наоборот. Просто не числился ни в какой редакции и не сидел на одном месте. Начал снимать спорт, который знал досконально, и стал активно публиковаться в спортивной прессе. Горные лыжи, альпинизм, всякие сложные походы, сплавы на плотах. Довольно случайно поснимал художественную гимнастику - только из-за знакомых девчонок. До этого никогда не снимал в помещении и в такой динамике. Получилось эффектно, со смазанными движениями и летающими лентами. Сразу прошло несколько журнальных обложек. Но больше я к таким экспериментам не возвращался, хотя все были довольны: и девушки, и я сам. Постепенно перешел на серьезные темы: спорт сегодня снял, завтра напечатали, послезавтра выбросили. Хотелось чего-то более значительного и несиюминутного.
Н.К. О чем была Ваша первая книга?
В.Г. Об альпинизме, называлась "В горах Карачаево-Черкессии". А потом сделал книжку про зубров в Беловежской пуще. Увидев зубров в первый раз, просто обалдел, до чего это замечательные звери. Год положил на то, чтобы снимать их, жил рядом, постоянно приезжал. Передо мной открывался первобытный мир, в который можно было попытаться проникнуть. Ведь зубры были уничтожены почти полностью, только несколько особей сохранилось в частных парках. Зубра скрестили с бизоном и, используя закон Менделя, отбирали потомство для скрещивания с большим процентом крови зубра, чем бизона, и в конце концов вывели практически чистокровную породу. В настоящее время это поголовье в лучшем виде носится по горам-лесам, проблема сохранения вида отпала. Я до сих пор, если предоставляется возможность, снимаю этих зверей. Альбом "Беловежская пуща" напечатан с цветных фотографий. Разложил картинки по номерам и отправил вместе с текстом в типографию имени Сталина в Минск. Текст вышел на белорусском и под другой фамилией (кому-то нужна была публикация), но деньги мне заплатили сразу. Отношения с сотрудниками Беловежской пущи у меня до сих пор отличные.
Н.К. Значит, Вы выбрали своих героев: природу и животных?
В.Г. В общем, да. Книжка "Сказки русского леса" - без единого человека, черно-белая, посвященная временам года. Леонид Жданов, известный танцовщик, заслуженный деятель искусств России и фотохудожник, все пилил меня, пока не заставил сделать ее. Несмотря на опасения издательства по поводу "безыдейности и неактуальности", она не дошла до прилавков, была раскуплена на корню со склада в типографии.
Н.К. Вы часто пишете тексты к альбомам сами. Почему?
В.Г. Кто, кроме меня, напишет текст про Командорские острова? Или про зубров? Или про извержения вулканов на Камчатке? Мы с вулканологами стояли у истоков изучения камчатских вулканов! С нас это все началось.
Н.К. Как Вы попали на Камчатку? По приглашению вулканологов?
В.Г. Нет, история совсем другая. Я развелся с женой, считал, что жизнь поломана, все кончено. И решил уехать на Камчатку, мозги проветрить. Никогда раньше там не был, никого не знал. Знал только, что там недавно создан институт вулканологии. Приехал в Петропавловск - и сразу туда. Мне дали ключ от жилого корпуса и сказали: "Живи". Шло начало 60-х, вулканологи ждали извержения - иначе для чего было организовывать институт? Как раз в тот год, когда я приехал, произошло извержение Ключевского вулкана. Мы подались туда вместе. Перед этим мы ездили в Ключи на вулканостанцию у подножия задымившей Ключевской сопки. Вулкан - высотой почти 5000 метров, неизвестно что происходит внутри. Сидеть и ждать внизу бессмысленно, надо лезть наверх. Боязно, но надо. Залезли: кратер глубиной 400 метров, диаметром 800, внизу колеблется, кипит, шипит и фонтанирует лава. Гора ходит ходуном: когда стоишь на краю кратера и снимаешь, то замечаешь, что все движется. Вся гора вроде как стоит на яичнице. Зрелище обалденное!
Н.К. Страшно находиться в непосредственной близости от извергающегося вулкана?
В.Г. Страшно попасть под троллейбус, а не под камень, летящий из кратера. В извержении все закономерно. Приходилось убегать от раскаленной лавы... Главное в первые дни извержения оглядеться и оценить обстановку. Взрывы и выбросы раскаленной породы происходят не хаотично, а строго направленно. Не центрально, не вертикально, а под углом. Вулканологи знали примерно столько же, сколько и я, ориентироваться приходилось на месте. Во время извержения всегда плохая погода, происходит выброс в атмосферу паров воды, дробленой породы. В ней содержится масса газов - вся периодическая система Менделеева. Постоянное трение раскаленной породы, паров воды и всей этой химии образует электрические разряды. Нарушается связь по переносной радиостанции - сплошной треск. Разряды даже не всегда видны в черных тучах над кратером. И только отдельные выбросы выдают молнии, которые мне удалось запечатлеть в серии фотографий.
Н.К. А на Вас ничего не упало?
В.Г. Падало. Снимать-то хочется ближе, вот и лезешь, позабыв осторожность. Может произойти изменение направления выброса. Камни летят вверх на много километров, так что про них успеваешь забыть. Тут-то они и сыпятся на голову. Раз мы с приятелем попали под взрыв лавового пузыря, ошметки которого летели через нашу голову: мне распороло пуховую куртку, вонь от горелого пуха стояла страшная. Однажды попало камнем прямо по деревянной камере. А на первом знаменитом извержении Ключевского вулкана в 1965 году и вулканологи, и я перепортили все свои аппараты. Когда мельчайшая пыль вроде дробленого стекла сыпется с неба и попадает в оправу объектива, он перестает двигаться. Нам было обидно - извержение только началось. Пошли в магазин в Ключах, там были аппараты "Москва", сделанные по образцу "Роллейфлекса". Во время дождя крыша прохудилась, их залило, и они, никому не нужные, валялись в ящике. Мы выбрали более-менее подходящие аппараты, заплатили по рублю, перебрали их, привели в порядок. Этой скромной камерой я снял все извержение. И до сих пор использую эти слайды.
Н.К. А чем Вы все-таки снимаете? Как говорил Ваш отчим: "Все равно тряпочкой накроешься"?
В.Г. Движение надо все-таки снимать камерой более оперативной. Но я снимаю не узкими камерами, а широкими, 6х7 - "Асахи-Пентакс" и "Мамия РБ-67". А все, что можно делать не спеша, делаю старинной большой камерой: ставлю штатив, накрываюсь тряпкой, и, пока не утрясу кадр, от этого места не отстану. Проявляю сам в ванной. Зачем ехать проявлять куда-то через всю Москву, если можно то же самое сделать дома в любое время суток? Я должен всегда знать, в чем я ошибся, если со съемкой что-то не так. Меня научил этому опыт работы с "Правдой". Однажды я снимал Таллиннскую регату. Мой знакомый Тимир Пинегин, легендарная личность, чемпион Олимпийских игр и мира, дал мне катер, чтобы я мог работать в любых условиях - и в шторм, и в волну. Яхты опрокидывались, погода была чудовищная. Я наснимал такого, что мало кому удавалось. Съемку запороли в "Правде". С тех пор все делаю сам.
Н.К. Скажите, это нормально - снять в течение дня один кадр?
В.Г. Нормально и ни одного кадра в течение дня не снять. Совершенно нормально. Дважды я был на Байкале. Не снял ничего. Тупое пустое небо, отражающееся в озере, выгоревшие летом, никакие склоны, - что там снимать, и кому это нужно? Байкал - объект очень интересный и сложный. Чтобы снять его как следует, там надо жить - искать интересные временные состояния ранней весной или поздней осенью. Когда лед начинает рушиться, и шторма гоняют льдины. Чтобы хорошо прочувствовать любой пейзаж, в нем надо жить какое-то время.
Н.К. Вот великий Клод Моне сидел годами на берегу крошечного пруда у своего дома в Живерни и ловил моменты - ракурсы, всплески солнца, изменение цвета. Благодаря этому мы имеем 300 картин, разбросанных по всему миру...
В.Г. Безусловно, он жил в этом пейзаже. Но не надо по пустякам тревожить большого человека. Это я о фотографии и о Моне. Живопись и фотография - совершенно разные вещи, хотя есть и точки соприкосновения. Книга, составленная из фотографий, - большая мозаика, выстраивающаяся в результате в некую картину, создающую определенное состояние. Наснимать видов - нет ничего проще. И в то же время сложнее. Я не снимаю Москву, потому что я ее "не вижу", у меня нет к ней собственного отношения. Да и не хочу я ее снимать. А вот в Псков могу ездить сто раз, пока не сниму его так, как мыслю - таким, каким он мне нравится. Или в Новгород, или в Кижи. Решая такие задачи, приближаешь фотографию к ИСКУССТВУ. Тогда в результате, хотя картинка остается плоской, создается некий объем, образ того или иного города. Рамки плоскости раздвигаются, и рождается состояние - то есть то, что делает фотографию пейзажа искусством.
Н.К. Как Вы считаете, правильно ли будет сказать, что с помощью фотографии человек, не видевший своими глазами красоту природы того или иного края или шедевра древнерусского зодчества, может составить верное представление о них?
В.Г. Очень приблизительно. В Суриковском институте, где я учился, преподавали наши великие искусствоведы - Виктор Никитович Лазарев, Михаил Владимирович Алпатов и Андрей Дмитриевич Чегодаев. Их книги до сих пор - основа для студентов. Читая лекции, показывали нам иллюстрации. Чегодаев водил в запасники Пушкинского музея. Ему все доставали, всегда шли навстречу - он был очень человечный человек. Алпатов, наоборот, был требовательный - не дай бог ошибиться с датой создания какой-нибудь иконы! Часто на занятиях проектировали на стенку слайды: Феофан Грек, Дионисий, Андрей Рублев... Позже я попал в Новгород, в церковь Спаса на Ильине, до самого верха расписанную Феофаном Греком. Когда поднялся на леса и увидел их нос к носу, впритык, я был изумлен. И тут же написал заявку в издательство "Планета": "Давайте снимать Новгород". И "Планета" быстро среагировала. Так из-за потрясения фресками Феофана Грека я снял альбом про Новгород. Вот таково приблизительно соотношение фотографии и реальности.
Н.К. Сейчас нет ни издательства "Планета", ни "Искусства". Кто же теперь издает альбомы?
В.Г. Никого нет. Никто не издает. У меня лежат горы готовых материалов с текстами - Новгород, Псков. Никто не хочет рисковать деньгами: чтобы выпустить альбом, надо вложить 150 тысяч долларов, а когда они вернутся - неизвестно. В магазинах сейчас все время спрашивают, нет ли альбомов о России, а предложить нечего.
Н.К. О чем Ваш последний альбом?
В.Г. О Карелии. Называется "Гармония вечного". Естественно, я такого названия не хотел - так решила редакция. Мое название было простое: "Природа и искусство Карелии". Гармония вечного - это, в сущности, общее место. Так можно сказать о любой природе вообще.
Н.К. Есть ли места, куда Вам хотелось бы возвращаться?
В.Г. Мне всегда хочется возвращаться на Север. И на берег Белого моря, и на Кольский полуостров. Никак не доеду до старой Ладоги - там древнейшая русская крепость и отличные средневековые памятники, фрески XII века. Осенью вновь поеду на Соловки, которые после кошмаров ГУЛАГа недавно отреставрировали.
Н.К. О чем Вы мечтаете?
В.Г. Моя голубая мечта - сделать здоровенный альбом "Заповедная Россия", куда вошли бы всякие приметные природные места - Камчатка, Урал, заповедники плюс старое русское искусство, которое еще сохранилось. Сейчас я без конца езжу в Псков, где на берегу реки Великой стоит собор Мирожского монастыря и есть возможность снимать с лесов фрески XII века, которые никто никогда не переписывал. Это, пожалуй, единственные в России фрески такой редкой сохранности, невероятно красивые. Высочайший уровень искусства.
Н.К. Вы почти не снимаете людей. Почему? Они Вам менее интересны, чем природа?
В.Г. Это самостоятельное трудоемкое занятие. Чтобы заниматься портретом, надо бросить все остальное. "Левой ногой" этого делать нельзя. Чтобы сделать хороший портрет, надо выстроить целую систему взаимоотношений, чисто человеческих точек соприкосновения в независимости от возраста. А я не очень коммуникабелен, так что жертва была бы слишком велика. Иногда, когда у меня выбирается время и я никуда не езжу, занимаюсь натюрмортом. И это совершенно другая область фотографии, не имеющая ничего общего с тем, что я делал до сих пор, - по отношению и по задачам. Нагромождение "красивых" предметов дает обычный ширпотреб. Натюрморт - серьезный жанр, решающий чисто искусствоведческие задачи. Состояние в натюрморте то же самое, что состояние в пейзаже. Прежде чем снимать, надо полностью представить, что должно получиться в результате.
Н.К. Вам удается совмещать эти два жанра - например, на отдыхе, в деревне?
В.Г. Я не очень понимаю, что такое отдых для здорового мужика. Отрастить живот очень легко, а вытрясти - сложно. У меня в деревне масса дел - в доме, в саду, в огороде. Я вообще - огородник. Есть дом под Москвой, там живет моя дочь. Туда я езжу, чтобы уработаться вусмерть, проветрить мозги и зарядиться. И еще с недавних пор есть дом на Волге. Всю жизнь я искал место, где бы я мог построить дом и жить на покое в старости. И наконец нашел. Деревня стоит на высоченном берегу, почти вдвое выше Воробьевых гор. Вокруг - чистые луга и лес. Перед носом - широченная запруженная Волга. Я настолько обалдел от пейзажа, что дом посмотрел, только когда тетка-хозяйка настоятельно предложила зайти. Для меня это было уже лишним. Во дворе - запущенный сад. Целое лето я косил, чистил, полол... Местные бабки мне тащат старые крынки, керамику, деревянные ковшики, коромысла, рамы от зеркал. Им бы и в голову не пришло, что это кому-то нужно. Я покупаю все эти штуки за символическую цену и снимаю с ними натюрморты... Как выдается свободное время сразу туда. Поездом до Кинешмы, потом - сорок минут на пароходике, который причаливает прямо напротив моей деревни. Там нет даже пристани, просто сходишь по трапу - и ты дома.
Н.К. У Вас никогда не было желания уехать на одинокий остров в океане и жить там?
В.Г. Если бы уехал, то все равно в Россию, потому что это моя родина. Здесь я все знаю и понимаю.
ФОТО КЛУБ ISO100
Astavi [16]
AlyN [18]
Версия для печати
